Представляем вниманию читателя плоды общения с писателем, поэтом, художником, переводчиком на русский язык поэзии и прозы Армении Ашотом Сагратяном. Перед вами своего рода монтаж его стихотворений, рисунков, воспоминаний и размышлений.
Я учился у лингвистов старой школы: Капанцяна, Джрбашяна, Джаукяна. Из тридцати переведенных мною книг не издан только новый перевод поэмы Паруйра Севака «Колокольня набатного стона». Севак писал эту поэму здесь, в Москве, в 1958 году, когда преподавал нам в Литинституте. Я сделал новый перевод, потому что старый перевод Г. Регистана 82-го года, к сожалению, неполон — есть купюры, пропущены целые главы, например, глава о хазах. Вдобавок, прежний перевод делался по подстрочнику, не всегда верному. Например, Севак писал о преступлении — «вочир» — в голове у турка, а по подстрочнику — в голове у турка оказалась вошь («вочил»). Потом задаются вопросом, почему эта вещь не прозвучала? А как она могла прозвучать, если человек не совсем понимал, что он переводит? Он дал дословный перевод названия — «Неумолкаемая колокольня», а я шел по смыслу — «Колокольня набатного стона». Мысленно я использовал графику Ханджяна, его работы, посвященные Комитасу.
Полагаю, что мы не умеем считывать информацию. Немецкие художники-экспрессионисты незадолго перед Первой мировой штыковой графикой своей предупреждали мир о том, что грянет война. Но мир не захотел этого увидеть.
Паруйр Севак добавил мне пытливости. Он собирал эпитафии с надгробных камней по всей Армении. Если где-то находили интересные надписи, ему посылали текст письмом. Среди них была одна потрясающая: «Эй, путник, в мое время десять яиц стоили одну копейку». И еще Севак приобщил меня к распознаванию знаковой певучести. Он читал лекции нашей группе по армянскому языку и литературе. Мы были первой группой переводчиков с армянского, всего 5 человек.
У меня есть Библия, подаренная католикосом Вазгеном, синодальное издание 1900 года. Вы знаете, что Паруйр Севак редактировал Новый Завет на ашхарабаре по поручению Вазгена I?
* * *
Я изначально был поэтом. Писать начал еще в 50-м году, мое первое стихотворение опубликовали в газете «Сталинец». В 1957 году состоялась последняя декада армянской культуры в Москве. В Ереван понаехало много деятелей культуры, тогда они были для меня небожителями. Среди прочих приехала дама по фамилии Крепкогорская, которая взялась переводить Туманяна. Она читает свой перевод, я слежу по тексту и отмечаю, что откуда-то взялась лишняя строфа. Спрашиваю, откуда взялась эта строфа, а она ничтоже сумняшеся отвечает: у нас, у переводчиков, так принято — когда смысл не умещается, мы добавляем лишнюю строфу. Тут я усомнился в справедливости ее слов и сам стал переводчиком. Вот уже 50 лет занимаюсь переводом, 30 лет преподаю и 10 лет в науке, занимаюсь проблемами этнопедагогики.
Сейчас я готовлю к печати свой пятитомник: в первый том войдут стихи разных лет, во второй — стихотворные переводы (если собрать все прозаические переводы, получилось бы все десять томов), третий составят сказки. Все мои сказки — авторские, я не занимаюсь переложением или обработкой народных сказок. Впервые читатель увидит мою прозу, в том числе эзотерическую. Туда же войдет повесть «Пещера Великого Охотника», которую я писал целых сорок лет. Она и была задумана как художественное предисловие к «Истории Армении» Мовсеса Хоренаци: об Армении в наскальных рисунках нам почти ничего не известно. И отдельным томом увидят свет афоризмы и философские трехстишия.
* * *
То, что я делаю, я делаю из уважения к своим родителям. К своему отцу, который строил железные дороги Армении и оставил перспективный план их развития на ближайшие 100 лет. Он хотел через Ахалцихе выйти на Батуми. Но наши недалекого ума партийные секретари этого не понимали. Первый проект Ереванского метрополитена именно он положил на стол в ЦК в 1958 году. И Северный каскад он продумал вместе с моим братом. По их замыслу между парком Победы и Каскадом должен был находиться Северный вокзал Еревана.
С пятого курса русского филфака Ереванского госуниверситета я попал на первый курс Литературного института. У меня была возможность остаться жить и работать в Москве, но мой отец-патриот, увидев, что я защитил диплом с отличием у Тиграна Ахумяна в Ереванском университете, потребовал, чтобы я трудился на благо родины и вытребовал меня в Ереван. И целых семь лет наблюдал, как меня гноят без дела и пинают за мою русскую ментальность. Потом не выдержал и он, сказав: «Марш отсюда. Оттуда будешь помогать армянской культуре». С тех пор в течение 35 лет я добровольный изгнанник.
Однажды ко мне в руки попала самая древняя в мире монета — с односторонней печатью. В Мецаморе таких нашли три, и одну подарили мне за статью, которая пошла за рубеж: я тогда работал в отделе печати Армянского общества дружбы и культурных связей с зарубежными странами. Я принес монету домой и, преисполненный гордости, что она в нашей земле найдена, показал отцу. Пока я обедал, отец пошел покурить и позвонил директору Исторического музея: «Найдена редкая монета, сейчас мой сын ее принесет». И мне говорит:
— Неси.
— Почему?
— Я дал слово.
Мой отец — кавалер трех орденов Красной Звезды. С первого дня войны находился в действующей армии, всегда был военным комендантом — в Новочеркасске, Краснодаре, Ростове и т. д. 2-е мая он встречал на подступах к Берлину и вошел в поверженную столицу третьего рейха, 9-е — застало его в Праге, в должности военного коменданта желдорузла, куда назначил его самолично маршал И.С. Конев. А спустя четверть века инженер-полковник Сагратян Аристакес получил от польского правительства Офицерский крест ордена Возрождения Польши за то, что в 1944 году клал первые рельсы народной Польши на отрезке Рава-Русская — Замостье. С 14 февраля по 15 марта 1944 года отцу, тогда инженер-майору, выдали командировочное удостоверение, командование поручало ему отвезти ленинградцам первые три эшелона с хлебом — сто восемьдесят вагонов.
* * *
В армянском храме подоконник скошен,
А зодчего того истаял след...
На четверть часа дольше падал свет
На манускрипт — с зари к закату спрошен.
Мы целый мир утратили в огне,
Казалось бы, уже невосполнимый,
Но этот «лишний» свет смиренным нимбом
Дал новым книгам выжить в каждом дне...
И я помножил эти четверть часа
На все века истории родной
Выкраивавшей книги по одной...
Знать, зодчий был своей находкой счастлив.
И если есть в нас Матенадаран,
Сокровища миров душе дарящий,
Спасенных книг священная гора —
Жив в армянине зодчий настоящий.
* * *
Там, где Запад сойдясь с Востоком,
Озирают тревожный край,
Бог своим недреманным оком
Сотворил испытаний рай.
Здесь ристалище дерзких взглядов,
Поле битвы священных вер,
Может статься, преддверие ада:
Всяк здесь вел себя как изувер...
Здесь морщинами горных ущелий
Лик земли так распахан бедой,
Здесь руины еще уцелели
От набегов, что шли чередой.
Что тут Запад с Востоком делили
На божественной этой меже?!
Кровь и слезы армяне лили
На последнем судьбы рубеже.
Два враждующих вечно зверя
От своих ненасытных кровей
Ко Всевышнему ломятся в двери:
– Говори, кто из нас правей?!
Как разнять этих хищников лютых,
Двух несчастных вовек сыновей?!
...Нашей кровью исходят минуты
Как там время себе не новей...
* * *
Еще в V веке в Армении создавались переводы высочайшего уровня. У армян есть общенародный праздник — день святых переводчиков. Такие традиции нельзя растерять. За четверть века я подготовил в стенах Литинститута три группы переводчиков — с грабара, ашхарабара и западноармянского. Восемь лет преподавал здесь же, в Москве, на Высших литературных курсах — писательскому корпусу страны. Преподавал теорию и практику перевода, психологию художественного творчества. И люди шли ко мне. Не потому что я умный, а потому что извлекал все лучшее, что в них было. Я извлекал «гада истины». Как в сказке — все женихи умирали, ложась спать с невестой, потому что у нее изо рта вылезал гад и жалил жениха. А учитель схватил этого гада. Я тот человек, который ждет, когда гад вылезет. А гад знает и не торопится вылезать.
Времени и сейчас не хватает. Позавчера я преподавал в институте бизнеса и политики, в понедельник мне нужно быть в институте лингвистики, в Российском государственном социальном институте. Вот свидетельство, выданное Ашоту Сагратяну, эксперту Союза переводчиков России. Да, я один из 25 экспертов по всей стране. Удостоен медали имени Шолохова «За гуманизм и служение России». А еще есть у меня Золотая Пушкинская медаль — я первый ее обладатель на Кавказе и единственный в Армении.
Я внес в мировую теорию перевода две формулы. Первая: длина строки зависит от амплитуды качения образа. Вторая: переводчик заглатывает яйцо оригинала и возвращает читателю образ яйца. Я внес предложение — создать при Московском доме национальностей курсы переводчиков со всех языков народов России и СНГ. Мы лелеем мечту открыть здесь Университет народов России и СНГ для детей мигрантов, вынужденных переселенцев и беженцев. Сейчас у них нет перспективы. Люди должны знать, что их генетический талант завтра тоже может быть поставлен на службу Отечеству.
* * *
Нет непереводимых вещей, идиом тоже нет непереводимых. Моей дипломной работой был перевод «Жизни на старой римской дороге» Тотовенца. Переводил я и Григора Зограба — один из самых сложных его психологических рассказов, осилил психологически повесть Мкртича Саркисяна «Судьбой приговоренные» — об Армянском легионе. Я перевел клинопись урартского царя Аргишти, преподнеся к юбилею города Еревана тридцать шесть вариантов прочтения. Вначале получил буквальный перевод рыхлой прозой. Но как мог такой царь писать о величии своих дел рыхлой прозой? Директор Исторического музея Морис Асратян придал мне в помощь урартолога Марго Исраэлян. Я ее упросил, и она 17 раз прочла мне текст, сказав, что в урартском языке не было знаков препинания. Мне пришлось сидеть и колдовать.
Сорок лет я работал над четверостишиями Туманяна и перевел почти все. Есть замысел книги «Мой Чаренц». Чуковский написал книгу «Мой Уитмен», Цветаева — «Мой Пушкин». А я всю жизнь перевожу Чаренца, знаю его вдоль и поперек.
В свою книгу я включу рассказ о диалоге Чаренца и Микояна. Я был знаком с санитаркой, она показала мне человека, вывозившего из тюрьмы в картонном коробе тело Чаренца. Приезжал хлебный фургон и вывозил из тюрьмы покойников. Я просил и умолял показать мне могилу Чаренца, и они оба сказали мне одно и то же: принеси бумагу из «Кавидо», так в просторечии прозвали НКВД. Зверь такой — Кавидо. Я был знаком с редакционным бухгалтером по прозвищу Кытуц — он дружил с Чаренцем, не раз уводил его в слезах с могилы первой жены Арпик. Кытуц сообщил мне, что сделал величайшее открытие — армянское слово «драм» (деньги), если его читать с конца к началу, означает «мард» (человек). Вот как они взаимозависимы.
* * *
С Костаном Заряном меня познакомил случай. Он был одним из образованнейших эмигрантов первой послереволюционной волны, знал пять языков. Зарян попал в Бельгию, к Эмилю Верхарну и начал на французском шпарить стихи. Верхарн спрашивает: «На каком языке вы молитесь, молодой человек?» Зарян вспомнил «Хайр Мер». Тогда Верхарн сказал: «Поэзия — это тоже молитва». И Костан поехал на остров Святого Лазаря к мхитаристам — изучить армянский, жил в той же келье, где раньше жил и осваивал армянский Байрон.
Позднее Зарян написал роман «Корабль на горе», который был издан на армянском в США в 1943 году тиражом в пятьдесят экземпляров на очень дорогой бумаге «верже». Я перевел роман на русский с американского издания 1943 года, но наши редакторы с красным флагом в руках уже издали его на армянском с купюрами и изменениями, а потом сказали, что точно так же и я должен перевести. Я поступил по совести.
Зарян любил красное вино и обожал морепродукты, он называл их «фруктами моря». Он жил в Италии, Испании, Америке. Был знаком с Адой Негри, Мигелем Унамуно, Мачадо, Лоркой, общался со всей европейской художественной элитой. Дружил со Скоттом Фитцджеральдом, который говорил ему: «Я вам завидую, у вас есть родина, а я — перекати-поле». Его жена-американка Брук-Зарян умерла от рака, когда он уже переехал в СССР, но его даже на похороны не пустили. Его сыну, Армену Заряну, одному из лучших архитекторов Италии, которого он перетащил сюда, не давали работать в Ереване. Наконец, позволили спроектировать дом на углу улицы Маркса и проспекта Ленина, а потом из зависти обозвали это здание «брак по-итальянски». По проекту Армена каждая квартира в доме была, как коттедж — полностью изолирована от другой, включая балкон. Армен рекомендовал меня своему отцу, и я перевел для него «Невесту Татрагома». Перевела эту вещь и жена Геворга Эмина, который пробил к изданию ее перевод.
Костан Зарян писал удивительные стихи. Они напоминали изяществом своим графические зарисовки в духе художника Бердсли. Например, «Ты пришла и ножницами своих ресниц вычикнула из меня что-то. Что — скажи мне». Книгу свою «Корабль на горе» в моем переводе он успел получить незадолго до смерти, очень обрадовался выходу ее и прислал мне экземпляр с дарственной надписью.
Зарян преподавал зарубежную литературу в Ереванском университете. Он всегда был при «бабочке», и за ним, как за диковинным зверем, ходил весь Ереванский университет 1921 года, подшучивая над его панталонами, потому что он эпатировал публику. Он спрашивал меня: «Я был на чужбине и чувствовал убийственное одиночество. Вы мне можете объяснить: почему сейчас, на родине, я еще более одинок?» Несколько раз он мне задавал этот вопрос. Однажды мы с ним сидели в кафе на углу улицы Абовяна и проспекта Саят-Новы, пили красное вино, которое он любил. «Костан Христофорович, вы в третий раз задаете мне один и тот же вопрос». — «Потому что надеюсь услышать ответ». — «Вряд ли он вам понравится». — «А вы говорите, я человек мужественный». — «Костан Христофорович, вы опоздали на свой поезд на 50 лет». Вы бы видели его лицо. Он блеснул стеклом песне и сказал: «Это очень подлый ответ, но вы правы».
Я перевел повесть «Карот» («Зов земли») Рачьи Кочара. Он был членом ЦК и по моей просьбе устроил мне встречу с Нагушем Арутюняном — председателем Президиума Верховного Совета. Во время встречи я выпросил у Арутюняна согласие на издание шеститомника Костана Заряна. Друг Костана Левон Нерсисян взялся быть составителем и автором предисловия к собранию сочинений нашего гения, но так ничего и не сделал — в результате мы лишились его собрания сочинений.
Перед смертью Зарян сказал своей секретарше: «Сходи на улицу, приведи мне красивую женщину». — «Костан Христофорович, ты же на ладан дышишь». — «Хочу умереть, держась за красоту». Он очень уважал меня как переводчика, удивлялся тому, как я перевел 80 неологизмов из его книги — 80 виртуозных слов и словосочетаний, которых раньше не было в армянском языке. Работа над его романом и подсказала мне мою первую формулу перевода: длина строки зависит от амплитуды качения образа.
* * *
Скупая графика руин...
В проемы памяти народа
Вписала щедрая природа
Его тоски аквамарин.
Воображенья купола
Венчают строгих линий храмы...
Над историческими снами
Почти звенят колокола.
Мелькнул от ящерицы след
Как символ жизни преходящей,
Витает в воздухе звенящем
Орнаментальной мысли свет...
И переносишься в века...
Над картой памятников духа
Порой доносится до слуха —
Шумит — истории река
В подкожной памяти событий,
Струит часов песочных ход
У Прошлого с Грядущим нити
Связует выживший народ.
* * *
Под обломками древних храмов
Много больше обломков души,
Незажившие сердца раны
Пульсом боли глаголили — жить!
Нас как ящериц время топтало,
Отрывало то лапы, то хвост,
Голова продолжала беспало
Возрождать тех конечностей рост.
И опять на свои пепелища
Приползал я на брюхе обид.
Воздух родины — лучшая пища,
Если разум страданьем свербит,
Потому и на эти, на камни,
Раскаленные солнцем беды,
Поднимались армяне веками,
Чтоб над хижиной мирною дым
К чистым помыслам вился как прежде...
Сам собою был каждый судим.
Мы тянулись к отчизне в надежде,
Что друг друга уже не съедим.
* * *
С Ваграмом Папазяном меня познакомили его коллеги-актеры, тогда еще молодые Хорен Абрамян и Армен Хостикян из театра имени Сундукяна. С именем Папаза связывали много легенд: говорили, что был он самым отчаянным любовником в Стамбуле и каждая из любовниц дарила ему на память перстень с драгоценным камнем. Но главное не это. Он одинаково потрясающе играл на шести языках. Написал два потрясающих тома по пятьсот страниц — художественное изложение истории мирового театра. Театр Дель Арте, Элеонора Дузе, Сара Бернар, русский театр, в том числе провинциальный, армянский театр. Книга называется «Хетадардз Хайацк». Ереванцы без моего ведома назвали книгу «Взгляд в прошлое», а я перевел: «Оборачиваясь в жизнь», ибо каждая глава у автора начинается так: «Всякий раз, оборачиваясь в жизнь, я вспоминаю...»
Ваграм Папазян оказался самым трудным для перевода автором в моей жизни. Труднее всего было найти равноценный эмоциональный настрой. Жизнь, о которой он писал, была недоступна нашему воображению: мы этими чувствами не живем, имитировать их невозможно. Единственный способ — через пластику, инверсию, пунктуацию. И я это в полной мере использовал. Театральное общество издало этот двухтомник во второй половине 60-х годов тиражом 1000 экземпляров — 200 продали, 800 остались гнить в подвале.
* * *
Я очень хорошо знал Леню Енгибарова и был его первым редактором. Я только-только приехал из Москвы, когда он пришел ко мне и принес свои рассказы. Я его не правил, просто говорил, что здесь я написал бы так и так. Он мне разрешил звать его Леней, для остальных он был Леонидом. Из АОКСа (в советское время в каждой республике существовало свое «Общество по культурным связям с зарубежными странами») я отправил материалы о нем в Прагу, как раз перед тем как начался фестиваль — он там получил премию Баса, самую престижную для артистов цирка. По возвращении Леня первым делом зашел к нам в отдел печати, сказал Джаваду Торосяну и мне: «Ребята, я вам так благодарен, те материалы и фотографии, которые вы отослали, растиражировала вся чехословацкая пресса».
Мы в отделе платили фотографам бешеные по тем временам деньги. Известный ереванский фотограф-репатриант Андраник Кочар пришел по моей просьбе с тремя фотоаппаратами снимать Енгибарова. Я спрашиваю: «Что будем делать?» Леня говорит: «Вы будете делать то, что я скажу». Вышли на площадь, как раз за книжным магазином стояла телефонная будка. Леня зашел внутрь и весь свой номер показал в будке — Кочар успевал только щелкать.
Раз в месяц я совершал набеги на ателье ереванских фотохудожников — врывался к ним чуть свет и все лучшее, что они делали, хватал, сдирал со стен и приносил к нам в АОКС.
Сперва наши сотрудники просто ксерокопировали журнал и отправляли за границу. Пойдет — хорошо, а нет — не с кого спрашивать. Я говорю: «Джавад, давай экономить деньги. Составим список тем, которые мы можем предложить, и отправим во все 132 страны». Отовсюду, от всех зарубежных обществ дружбы мы получили ответы: мы хотим то, другое, третье. Завели на всех картотеку. Высылали авиапочтой только нужные материалы и на этом экономили деньги. И все было в «десятку», благодарственные письма шли на имя председателя, в том числе из библиотек Калифорнийского, Принстонского университетов, из Парижа, Лондона. Журнал выходил так: сперва я делал его на русском языке. Потом за счет сэкономленных средств мы давали статьи на перевод репатриантам, прекрасным знатокам испанского, французского, английского и других языков. Несколько номеров перевели даже на эсперанто. Этим занимался Гурген Севак — единственный в Армении эсперантист. Мы были энтузиастами.
* * *
Я тридцать пять лет изучал эзотерическое искусство. Я могу нарисовать человека в дереве, вывести его психограмму в виде дерева.
* * *
Недавно ко мне пришли с вопросом, можно ли переиздать Нарекаци в переводе Микушевича. «Книгу скорбных песнопений» начал переводить еще Владимир Державин, потом за это взялся Гребнев. Но до Гребнева был еще Леонид Миль, мой сокурсник, он хотел сделать архаизированный перевод, используя язык Сумарокова. Потом дочь Погоса Макинцяна Анаит поручила Микушевичу перевести эту вещь. На французском уже вышел в Париже ознакомительный перевод Саака Кешишяна, тот из Ливана был или Сирии. Поскольку Микушевич владеет французским, я ему рассказал об этом переводе, предложил воспользоваться им как справочным материалом.
Когда ко мне обратились с вопросом, я за неделю вычитал перевод и сказал, что в этом виде переиздавать нельзя. Микушевич стал заниматься лингвистической эквилибристикой, чтобы показать свою эрудицию. Это все равно, что учиться парикмахерскому искусству на сиротской головке. Но Нарекаци не сирота, он гений. У него еще не устоявшаяся грамматика. Только один пример: Гребнев переводил по подстрочнику Левона Мкртчяна, и там употреблялись слова «светелка», «горенка». Я объясняю Левону: речь идет о каморке ума! Это Нарекаци, вы понимаете? Его величие в том, что он уходит вглубь, внутрь.
* * *
Мне всю жизнь мешало одно. Я, русскоязычный поэт, страдал здесь, потому что фамилия и имя мои не соответствовали стандартам тех, кто видел во мне нацмена, а в Армении меня называли «шортвац». Я дружил с той пятеркой поэтов, которая прославилась в 60-е годы, выступая на сцене Политехнического музея. Я не представлял себе последствий умолчания моих возможностей и моего таланта. Но был хронометраж, эту площадку давали максимум на три часа — времени хватало на Рождественского, Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулину, Окуджаву. Так, по воле случая, не попали в «обойму» Юнна Мориц, Геннадий Айги, Олжас Сулейменов, Тимур Зульфикаров и я — Ашот Сагратян. Так мы оказались на обочине 60-х, как фигуры «уж очень одиозные». Но сегодня, когда все отстрелялись, оказалось, что нам есть что сказать.
* * *
Когда я с отличием окончил Литинститут, как раз создавался журнал «Литературная Армения» — но для меня там даже места корректора не нашлось. Два с половиной года я разгружал грузовики из районов на крытом рынке, потому что я мужчина. Чтобы мама не ходила на рынок, я приносил домой ящик фруктов и ящик овощей. А однажды я побил все рекорды. Известно ведь: в одной руке два арбуза не удержишь... Мы разгружали арбузы и хозяева говорят: бери два арбуза и можешь идти. «Почему два, я возьму четыре». Тогда я был натренирован, занимался штангой, борьбой. Откалибровал себе арбузы по четыре с половиной — пять килограммов. Два арбуза держу под мышками, двумя другими подпираю верхние. Прошел от Крытого рынка до нашего дома метров 800, стал подниматься на третий этаж. Двое продавцов арбузов идут следом за мной и спорят: один говорит — сейчас уронит, другой — ставлю бутылку, что донесет. Постучал ногой в дверь, бабушка открыла. Я к отцу в кабинет — там, как пловец, упал на спину на большой диван и только тогда выпустил из рук арбузы. Проигравший спор продавец выругался: «Паршивец, ты опроверг народную мудрость».
* * *
Перевод сделал из меня энциклопедиста. Конечно, я неодинаково силен во всех областях знаний, но по крайней мере имею представление, что это такое, с чем это едят и где это можно применить. Я никогда не замыкался на чем-то одном. И не ждал ни от кого милости.
* * *
После инсульта я вряд ли смог бы нормально жить и работать, не будь рядом со мной вдохновенной верности друга — Ольги, взявшей полтора года назад мою фамилию. Она помогла мне встать на ноги и составить обе вышедшие в 2006 году книги — «Журавлиной печали отчизна» и «Склоняясь над думами Джами». Она же помогает мне готовить пятитомник, в который войдут мои оригинальные произведения. Их я писал параллельно с педагогической и переводческой работой, а переводу я отдал полвека. Москва не Ереван, здесь со мной считаются, как с классиком, то и дело приглашая вести мастер-класс по теории и практике художественного перевода в створе психологии творчества.
